Признаться, я пришел в поэзию да и в литературу поздно – к сорока годам. Обычно к этому времени поэты исписываются, а писатели начинают много, часто и крепко «употреблять», дабы выдержать несусветные нагрузки на интеллект. Литература — это, как минимум, тяжелая атлетика души, а как максимум — с олимпийским замахом.
То, что я оказался среди пишущих в таком возрасте, сыграло мне на руку. Во-первых, я не увлекся выпячиванием всего себя в контексте словотворчества, не погнался за объемами, а самое главное, не очень старался понравиться. Точнее, старался, но уже не очень. Мое эго, заметив гвардию словопроходцев, сначала ушло в партизанщину, а потом и вовсе сдалось. С этого момента в мою творческую жизнь вернулись простота и безмятежность - это когда ты пишешь так, как живешь, и ничего не придумываешь, потому как никто тебе за книги не платит да и особо ничего и не читает. Вот здесь главное – это не бросить. Впрочем, если ты настоящий, то всё это тебе не помеха.
А вообще-то в сорок лет в писательство не приходят, а если и приходят, то сразу в спецкласс с философским уклоном, если, конечно, ты приковылял к цеховикам не за длинным рублем. Здесь я принципиален, ибо считаю, что творчество не продается, а все, что продается, так оно не творчество, а искусство. Это не хуже, но отличается тем, что может и должно продаваться. И если по неведомым вам обстоятельствам вы перевалили в творчество, то готовьтесь к бедности, потому как отныне ваши гонорары зависят исключительно от воли Творца, так что воробья на мякине не проведешь, а прикинуться шлангом не позволит табель о тех самых рангах.
Молодая литература — это либо для разгона, либо для гениев, которым надо всё успеть, ибо жизнь их сочтена уже с первого удачного стиха или рассказа. Приговор Пушкину вынесли "Руслан и Людмила" — это мое мнение, а Лермонтову - "Хаджи Абрек". Георгий Шарлевич Дантес и Николай Соломонович Мартынов только привели его в исполнение.
В сорок лет, отложив в сторону кисти и смычок, я, умудренный сединой, протянул руку и сердце к прекрасной даме, именуемой Бумагой и решился начать её марать и ублажать одновременно. Все, что мною было написано до этого, а тем более в детстве, впрочем, как и юношеские стихи-песни, я отодвинул.
С этого момента и началась моя исповедь пред Словом, и если бы не музы, то, скажу я вам, мне бы пришлось не сладко. Объясняю: в школе я обожал математику, алгебру, геометрию и хотел поступать на мехмат в МГУ. Вероятно, и поступил бы, если бы не рок-музыка, увлекшая меня в радиотехнический вуз, где я надеялся научиться паять усилители для электрогитары, и не более того. Радиоинженером я не стал: спасла живопись – увела меня в мастерские художников, а заодно — и в религию.
Таким образом, не абы что, но ритм и цвет выстругивали из моего полена шелкопера, да ещё и с возможной перспективой. Первой моей книгой стала тонюсенькая «О чем поведала печаль», изданная не без помощи СПР тиражом в 500 штук. Двадцать я сразу подарил женщинам и девушкам, причем большую часть из даренного мне почти сразу же и вернули, пояснив, что написано настолько откровенно, что читать как-то даже стыдновато. Откровенно – пожалуй, но ничего такого, от чего было бы стыдно. Впрочем, причина понятна, ибо тогда я находился под всеобъемлющим влиянием воцерковленного неофитства, зачитывался сначала Софоклом, Фомой Аквиатом, а далее — Блаженным Августином. Исповедь последнего и сподобила меня начать с того, с чего начал, так что в 2003 году, после десятилетнего отлёживания в ящике пись-стола (всё в духе жанра) всё, о чем мне поведала моя же собственная печаль и вывалило в свет. Понимая, что написанное несет в себе явно исихастический настрой, я передал часть тиража в храм, где книга довольно-таки быстро была разобрана, правда, по моему же прошению, исключительно за пожертвования.
Заканчивается 2023 год – год моего двадцатилетия в литературе. За плечами — сто книг, последняя из которых так и названа мною — «Про100». Издав её в июне, я хотел было уйти на покой, отведя оставшиеся дни жизни созерцанию. И вероятно, что так оно бы и было, не будь одного обстоятельства, которое всё-таки не позволило мне поступить таким образом. Стыдно признаться, но я – сорвался и… написал 101-ю, а следом 102-ю, приступив к 103-ей... Мы, писатели, те ещё болтуны, вот и я не смог не проболтаться, так что противотопорное наше братство пока только крепчает, а там, как говорится, поглядим!
Который год пишу в запой,
А выйду, вот и поглядим –
Окном ли, дверью ли, трубой
Валил с написанного дым.
И если выпадет - трубой,
Как и положено, шел он,
Знать, отправлялся сразу в бой,
Груженый словом эшелон!
А если так, то ни к чему
Подстрочник с выспренним уловом:
Я, видимо, из тех, кто в новом
Здесь задаёт величину.
В ком, тормозя на склоне дней,
Поджилки мелко не трясутся,
Кто ставит планку так, чтоб к ней
Не сразу б смог он дотянуться.
Кто пробует ещё достать
Недостающего куплетам…
А это значит – из поэтов
Не только я, но и тетрадь
Моя и грифилёк точёный,
И лист бумаги дармовой,
А главное – стакан гранёный,
Чтоб вовремя уйти в запой!
Терентий Травник. Из книги «Месяц с хвостиком».
То, что я оказался среди пишущих в таком возрасте, сыграло мне на руку. Во-первых, я не увлекся выпячиванием всего себя в контексте словотворчества, не погнался за объемами, а самое главное, не очень старался понравиться. Точнее, старался, но уже не очень. Мое эго, заметив гвардию словопроходцев, сначала ушло в партизанщину, а потом и вовсе сдалось. С этого момента в мою творческую жизнь вернулись простота и безмятежность - это когда ты пишешь так, как живешь, и ничего не придумываешь, потому как никто тебе за книги не платит да и особо ничего и не читает. Вот здесь главное – это не бросить. Впрочем, если ты настоящий, то всё это тебе не помеха.
А вообще-то в сорок лет в писательство не приходят, а если и приходят, то сразу в спецкласс с философским уклоном, если, конечно, ты приковылял к цеховикам не за длинным рублем. Здесь я принципиален, ибо считаю, что творчество не продается, а все, что продается, так оно не творчество, а искусство. Это не хуже, но отличается тем, что может и должно продаваться. И если по неведомым вам обстоятельствам вы перевалили в творчество, то готовьтесь к бедности, потому как отныне ваши гонорары зависят исключительно от воли Творца, так что воробья на мякине не проведешь, а прикинуться шлангом не позволит табель о тех самых рангах.
Молодая литература — это либо для разгона, либо для гениев, которым надо всё успеть, ибо жизнь их сочтена уже с первого удачного стиха или рассказа. Приговор Пушкину вынесли "Руслан и Людмила" — это мое мнение, а Лермонтову - "Хаджи Абрек". Георгий Шарлевич Дантес и Николай Соломонович Мартынов только привели его в исполнение.
В сорок лет, отложив в сторону кисти и смычок, я, умудренный сединой, протянул руку и сердце к прекрасной даме, именуемой Бумагой и решился начать её марать и ублажать одновременно. Все, что мною было написано до этого, а тем более в детстве, впрочем, как и юношеские стихи-песни, я отодвинул.
С этого момента и началась моя исповедь пред Словом, и если бы не музы, то, скажу я вам, мне бы пришлось не сладко. Объясняю: в школе я обожал математику, алгебру, геометрию и хотел поступать на мехмат в МГУ. Вероятно, и поступил бы, если бы не рок-музыка, увлекшая меня в радиотехнический вуз, где я надеялся научиться паять усилители для электрогитары, и не более того. Радиоинженером я не стал: спасла живопись – увела меня в мастерские художников, а заодно — и в религию.
Таким образом, не абы что, но ритм и цвет выстругивали из моего полена шелкопера, да ещё и с возможной перспективой. Первой моей книгой стала тонюсенькая «О чем поведала печаль», изданная не без помощи СПР тиражом в 500 штук. Двадцать я сразу подарил женщинам и девушкам, причем большую часть из даренного мне почти сразу же и вернули, пояснив, что написано настолько откровенно, что читать как-то даже стыдновато. Откровенно – пожалуй, но ничего такого, от чего было бы стыдно. Впрочем, причина понятна, ибо тогда я находился под всеобъемлющим влиянием воцерковленного неофитства, зачитывался сначала Софоклом, Фомой Аквиатом, а далее — Блаженным Августином. Исповедь последнего и сподобила меня начать с того, с чего начал, так что в 2003 году, после десятилетнего отлёживания в ящике пись-стола (всё в духе жанра) всё, о чем мне поведала моя же собственная печаль и вывалило в свет. Понимая, что написанное несет в себе явно исихастический настрой, я передал часть тиража в храм, где книга довольно-таки быстро была разобрана, правда, по моему же прошению, исключительно за пожертвования.
Заканчивается 2023 год – год моего двадцатилетия в литературе. За плечами — сто книг, последняя из которых так и названа мною — «Про100». Издав её в июне, я хотел было уйти на покой, отведя оставшиеся дни жизни созерцанию. И вероятно, что так оно бы и было, не будь одного обстоятельства, которое всё-таки не позволило мне поступить таким образом. Стыдно признаться, но я – сорвался и… написал 101-ю, а следом 102-ю, приступив к 103-ей... Мы, писатели, те ещё болтуны, вот и я не смог не проболтаться, так что противотопорное наше братство пока только крепчает, а там, как говорится, поглядим!
Который год пишу в запой,
А выйду, вот и поглядим –
Окном ли, дверью ли, трубой
Валил с написанного дым.
И если выпадет - трубой,
Как и положено, шел он,
Знать, отправлялся сразу в бой,
Груженый словом эшелон!
А если так, то ни к чему
Подстрочник с выспренним уловом:
Я, видимо, из тех, кто в новом
Здесь задаёт величину.
В ком, тормозя на склоне дней,
Поджилки мелко не трясутся,
Кто ставит планку так, чтоб к ней
Не сразу б смог он дотянуться.
Кто пробует ещё достать
Недостающего куплетам…
А это значит – из поэтов
Не только я, но и тетрадь
Моя и грифилёк точёный,
И лист бумаги дармовой,
А главное – стакан гранёный,
Чтоб вовремя уйти в запой!
Терентий Травник. Из книги «Месяц с хвостиком».