По-настоящему я смог оценить всю красоту молодости лишь тогда, когда мне перевалило за пятьдесят. Именно отсюда, с этой высоты времени, я увидел, насколько действительно красивы молодые люди. Эта смелость, эта осторожность, граничащая со скромностью, это желание побеждать, но при этом явно присутствующее уважение к тем, кто намного старше, и, конечно же, ощущение возможности что-то менять в будущем и настоящем. Разве это не прекрасно? Даже в самых дерзких из них я не вижу ничего плохого.
Не знаю почему, но однажды мне вдруг представилось, как они воюют, как идут в атаку и убивают таких же, как они, но только наступающих с другой стороны, и душа моя закричала, отказываясь принимать эту сторону жизни: она не видела и не хотела видеть никакого смысла в любой войне. Точно я не помню, как и где это произошло, но в итоге я наотрез отказался принимать любую войну и всё, что с нею связано. Для меня стали отвратительными доводы, теории и экономические рассуждения, хоть как-то объясняющие, а тем более — оправдывающие войну. Всякий раз, когда я слышал предположения или дискуссии о вероятном военном конфликте, то вспоминал лица своих учеников, лица двадцатилетних парней, и наотрез отказывался совмещать их с чем-либо из военного театра.
Прошло несколько лет, и я ещё больше утвердился в том, что во всяком непротивлении злу каким-либо насилием — истина. Человек не должен лишать жизни себе подобного, что бы там ни говорили идеологи обратного, такие как Карл фон Клаузевиц или же Томас Гоббс.
Увы, но знание не вызрело во мне окончательно, а потому я по сей день продолжаю задаваться вопросом: каково отношение к войне философов, по определению призванных «любить мудрость», а не «войну», разумеется, если принять за истину то, что понятия «мудрость» и «война» исключают друг друга.
Терентий Травник. Из книги "Записки обыкновенного человека".
Книга вторая.
Не знаю почему, но однажды мне вдруг представилось, как они воюют, как идут в атаку и убивают таких же, как они, но только наступающих с другой стороны, и душа моя закричала, отказываясь принимать эту сторону жизни: она не видела и не хотела видеть никакого смысла в любой войне. Точно я не помню, как и где это произошло, но в итоге я наотрез отказался принимать любую войну и всё, что с нею связано. Для меня стали отвратительными доводы, теории и экономические рассуждения, хоть как-то объясняющие, а тем более — оправдывающие войну. Всякий раз, когда я слышал предположения или дискуссии о вероятном военном конфликте, то вспоминал лица своих учеников, лица двадцатилетних парней, и наотрез отказывался совмещать их с чем-либо из военного театра.
Прошло несколько лет, и я ещё больше утвердился в том, что во всяком непротивлении злу каким-либо насилием — истина. Человек не должен лишать жизни себе подобного, что бы там ни говорили идеологи обратного, такие как Карл фон Клаузевиц или же Томас Гоббс.
Увы, но знание не вызрело во мне окончательно, а потому я по сей день продолжаю задаваться вопросом: каково отношение к войне философов, по определению призванных «любить мудрость», а не «войну», разумеется, если принять за истину то, что понятия «мудрость» и «война» исключают друг друга.
Терентий Травник. Из книги "Записки обыкновенного человека".
Книга вторая.