Есть дети, что стремятся, а если быть точным, то просто рвутся стать поскорее взрослыми. Видимо, я был не из таковых и, по вполне очевидным, по крайней мере для меня, причинам совершенно этого не хотел. Иногда, проявив интерес к тому, как там у них, у родителей, наверху, и получив весьма детальные ответы, понимал, что моя детская жизнь меня устраивает больше.
Но все движется, и пришло время, когда меня и спрашивать не стали, а сдернули с коняшки-качалки и пересадили за парту. Ни о чем не спросив, сама жизнь как-то по-хозяйски поднажала и выдавила меня из вагона детства сперва в тамбур юности, а потом и на платформу взрослости.
Пребывать на платформе – оно, конечно, дело неспешное: можно присесть и оглядеться, спокойно поджидая товарняк зрелости, но о детстве нет-нет да и взгрустнется. Оказавшись на платформе средних лет, я понял, что здесь главное – не пропустить момент. Да, этот товарняк-тяжелогруз движется не быстро, но, увы, только однажды проходит он мимо платформы, даже не притормаживая, а потому надо ещё умудриться заскочить на ходу. До следующей станции, как говорится, дотянешь, а там соскочишь – и на дрезине старости... аккурат в тупик - это если повезёт, а коль нет, то пешочком по шпалам…
Ехал я тут на днях в поезде и наблюдал... Напротив меня сидела женщина, видимо, бабушка, но из моложавых, а рядом с нею – вертлявый и непослушный внук. Мальчишка крутился, как заводной, а потом встал на сиденье, зыркнул вокруг и что-то шепнул ей на ухо. Услышанное, видимо, произвело на бабулю должное впечатление, и та, довольно хмыкнув, одернула на мальчугане шорты и неожиданно произнесла, кивнув в мою сторону: «А ты вот дяде расскажи… Расскажи-ка, кем ты решил у нас стать, когда большим вырастешь». Мальчик сперва поморщился, но, вопросительно глянув на меня, почему-то замер, и закусив нижнюю губу, стал рыться в явно пустом кармане штанишек. Дабы снять с него смущение, я одобрительно кивнул головой и приготовился было уж слушать, как вдруг на весь вагон, можно сказать, во всю мощь своих мехов-легких вдохнул, выдохнул и, вновь вздохнув, с подсвистом застонал аккордеон. Вошедший вместе с ним хозяин затянул прокуренным баском:
Мое детство со мной разминулось,
Воровать начал я лет с пяти…
Что и говорить, аккордеон был классный. О таких, язычковых, обычно говорят - вельтмайстерский, а потому было непонятно, кто кого привел : то ли мужик аккордеон, то ли аккордеон мужика…
Мальчишка тут же отвлекся от задуманного и, развернувшись вполоборота ко мне и не моргая, уставился на медленно приближающегося к нам певца. Тем временем бабушка и сидящая рядом с нею девушка, с виду студентка-вечерница, судя по заспанному лицу, полезли за кошельками. Достав по десятирублевке, обе почему-то посерьезнели и стали смотреть в окно, при этом на слух пытаясь оценить расстояние до певчего. Небритый, в рубахе-гавайке, не скрывающей большого живота, и почему-то в бескозырке с надписью «Быстрый», певец-сирота со знанием дела поравнялся с нами, взглянул на мальчонку и, резво пробежавшись щедро татуированными пальцами с перстеньком по клавишам, замер и представился: Врунгель!
«На, подай дяденьке», – засуетилась бабушка и передала ребенку десятку. «И мою тоже», – пискнула студентка, протянув успевшую свернуться в трубочку влажную купюру. Мальчишка отдал деньги по назначению, как-то сразу погрустнел и, явно задумавшись о чем-то своем, стал грызть ноготь.
Довольный «капитан» снял бескозырку, аккуратно положил деньги в специально вшитый для этого внутрь неё карман, натянул атрибут на лысину и, откинув ленточки за спину, еще сочнее затянул:
На дальней станции сойду –
трава по пояс...
Тут объявили мою остановку, и я стал готовиться к выходу. Мальчишка совсем успокоился и, поглядывая на меня искоса, как-то не торопился открыться мне в своих планах по взрослению. Бабушка вздохнула, шепнула что-то себе под нос и достала вязание. Студентка наконец-то распутала провода наушников и, надев их, закрыла глаза. На лице девушке явно отразилась звучащая в плеере мелодия, и она стала тихо подшептывать вслед услышанному. Неожиданно раздался пронзительный голос контролерши: «Билетики! Билетики достаем! Билетики достаем и показываем! Так! Мужчина, ваш билетик… Хорошо, а ваш, женщина?..»
Голос кондуктора и стал, видимо, тем, последним, гудком-сигналом к естественному отбою всего вагона. Мужик куда-то исчез, и окружающая среда медленно, но верно начала возвращаться в состояние утерянного равновесия. Почему-то более отчетливо стали слышны стук колес и шуршание читаемых в вагоне газет. На какой-то момент вагон вдруг окончательно затих, медленно превращаясь в спальный. Бабушка перестала вязать, а мальчуган, сморенный впечатлениями, крепко, по-детски, уснул, обхватив и прижав к себе сумку с изрядно подвявшей сиренью. За окном выстеливался первый вечерний туман, зажигались фонари в мелькавших и остающихся позади сёлах, и окна поезда начали медленно запотевать. Мужчина в штормовке и со скудненьким рюкзачком за спиной встал и одним резким движением вверх открыл окно. Я почувствовал нарастающий, но пока что едва уловимый запах леса, смешанный с загородной тишиной. Поезд и тот, казалось, попритих, и вся толпа дачников задышала этой свежестью. Позади меня была Москва, а впереди ждало тихое именьице Жамочкино, и это в двадцать-то первом веке...
Так оно порой и бывает в жизни: тихо и спокойно. Тихо настолько, что бывает слышишь, как переговариваются между собой туманы, и от этого шепота оживает вечерний подмосковный воздух, меняется в цвете, в нотах, и новосозданный купаж тянет аж на запах тайги. Едешь и смотришь в окно, вдыхаешь и живешь этим, пока очередной певец или торговец мороженым не напомнит, что жизнь хотя и продолжается, но выходить все-таки придется: платформа!
В этот момент в динамике вагона что-то крякнуло, засипело, и машинист произнес заветное для меня: «Станция Сотниково, выход только из двух последних вагонов...».
Терентiй Травнiкъ. 2000 год.
